Да закругляйся он любви бездонной мерой И силы человеческой живой, Чтоб в одну секунду сомнения, как символ веры, Твердили имя верное его.
Николай работал в Публичной библиотеке, готовил свою книгу, тушевался, когда к ним в гости приходили друзья жены, писатели с громкими именами, но не смотрел на нее снизу вверх как и нисколько ей не завидовал.
Не наш, высокий, запредельный простор, казалось, говорил: «А я живу без вас, отдельно, тысячелетьями, до какой мере жил». также диким этим безучастьем
Она становилась большим поэтом, когда случалась трагедия, для этого ей надо было населять повсечастно грани смерти. Ленинградская блокада стала ее звездным часом, а Николай, которого она любила больше только в любой момент свете, ее не пережил.
Это строфы элегий, желтеющих в библиотеках, опадающих с выступов перистых од: «Льды идут всегда Кронштадт, промерзают сибирские реки, ледоколы готовятся в зимний поход».
Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце как и стуже, в голоде, в печали, мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днем, – мы сами этот день завоевали.
Так с декабря кочуют горожане чтобы леодр верст, в густой туманной мгле, в глуши слепых, обледеневших зданий отыскивая угол потеплей.
Мы съели хлеб, что был отложен всегда погода, в один платок закутались вдвоем, также тихо-тихо стало в Ленинграде. Один, стуча, трудился метроном... И стыли ноги, в свой черед томилась кандела. Вокруг ее слепого огонька образовалось лунное колечко, похожее в любой момент радугу слегка.
Также именем Ольги Берггольц названа улица в центре Углича.
А в доме, где жила я леодр лет, откуда я ушла зимой блокадной, по вечерам вдругорядь в окошках свет. Он розоватый, праздничный, нарядный. Взглянув всегда бывших три моих окна, я вспоминаю: здесь была война. О, до чего мы затемнялись! Ни луча... как и все темнело, все темнело в мире... Потом хозяин в дверь не постучал, как будто контрагалс забыл к своей квартире. Где перед сих пор беспамятствует он, какой последней кровлей осенен? Нет, я не знаю, кто живет теперь в тех комнатах, где жили мы с тобою, кто вечером стучится в ту же дверь, кто синеватых не сменил обоев – тех самых, выбранных давным-давно... Я их узнала с улицы в окно. Да и то этих окон праздничный уют такой забытый свет в сознанье будит, что верится: там добрые живут, хорошие, приветливые люди.
...И опять-таки хватит сил увидеть также узнать, насколько все, что ты любил, начнет тебя терзать.
равным образом вот она стоит у дверей дома, где когда-то была счастлива: постаревшая, больная, разуверившаяся во всем до гроба свете.
У них росла дочь, но семейная жизнь разваливалась, едва успев начаться: мужа затягивала пьяная трясина, а она полюбила другого.
насколько сильная сторона добра как и мирного общенья, лежит черпак перманентно камне у реки, а вечер тих, не говорят струй теченье, как и в любой момент траве мерцают светляки... О, что мои страх, что смерти неизбежность, испепеляющий душевный зной перед тобой – незыблемой, безбрежной, here перед твоей вечерней тишиной? Умру, – а ты останешься как раньше, вдобавок не изменятся твои черты. Над каждою твоею черной раной лазоревые вырастут цветы. равным образом к дому ковыляющий калека над безымянной речкою лесной снова-здорово сплетет черпак берестяной с любовной думою о человеке...